Издание третье
§ 13. РАСШИРЕНИЕ ПРЕДЕЛОВ И ФУНКЦИЙ
ПРОСТОРЕЧИЯ И «ПРОСТОНАРОДНОГО» ЯЗЫКА В ЯЗЫКЕ ПУШКИНА В пушкинском стиле 20-х годов расширяется область устного просторечия. Просторечие несет с собой в пушкинский язык свою систему слов, значений и образов. Так, полированная манерность отвлеченных метафор французского стиля разрушается простыми словами и образами, тесно связанными с повседневным бытом. Слово, идиома в просторечии тесно слиты с предметом и носят резкий отпечаток социальной среды, образа говорящего субъекта, его экспрессии. Вместе со словами и выражениями просторечия и простонародного языка вторгаются в литературный язык и синтаксические конструкции живой устной речи. Например: Я, вспыхнув, говорил тебе немного крупно, Потешил дерзости бранчивую свербсжь — Но извини меня: мне было невтерпеж.
Как загасить вонючую лучинку? Как уморить Курнлку моего? Дан мне совет.— Да... плюнугь на него. (Жив, жив курилка, 1E2'j); Я сам служивый: мне домой Пора убраться но. покой. (Ответ Катенину, 1828) и др. под. Слова, непосредственно обозначая предметы, создают реалистический стиль изображения. В средний слог литературного языка, в авторское повествование входят такие предметы и их обозначения, которые до сих пор игнорировались дворянской литературно-языковой традицией '. Например, в «Графе Нулине» Наталья Павловна: ...скоро как-то развлеклась Индейки с криком выступали Перед окном возникшей дракой Вослед за мокрым петухом; Козла с дворовою собакой Три утки полоскались в луже; И ею тихо занялась. Шла баба через грязный двор Кругом мальчишки хохотали. Белье повесить на забор.
В «Домике в Коломне»: При ней варилась гречневая каша... Бывало, мать давным-давно храпела, А дочка — на луну еще смотрела...
Ср.: С перегородкою коморки, Довольно чистенькие норки, В углу на полке образа, Под ними вербная лоза С иссохшей просвирой и свечкой.. Две канареечки над печкой*1. — 285 -
Просторечие, живая народная и даже простонародная речь еще ярче и свободнее выступали в сказе и диалоге. Здесь экспрессия речи, формы обращения с собеседником становились непринужденными, свободными от стеснений салонно-дворянского этикета, даже в тех случаях, когда действующие лица изображались в обстановке дворянского быта. В «Евгении Онегине» критик строгий авторам элегий Кричит: «Да перестаньте плакать И все одно и то же квакать...». (4. XXXII) В стихотворении «Румяный критик мой» (1830) сам автор ведет разговор с критиком в той же развязной, непринужденно-фамильярной атмосфере просторечия: Румяный критик мой, насмешник толстопузый, Готовый век трунить над нашей томной музой, Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной, Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой... Что, брат? уж не трунишь, тоска берет — ага! В стихотворении «Моя родословная» (1830) авторский монолог вбирает в себя «простонародные» слова: И не якшаюсь с новой знатью, И крови спесь угомонил. Я сам большой: я мещанин. В авторский стиховой стиль теперь проникают даже такие грубые слова, как сволочь, шлюха: А, вы ребята подлецы, — Вперед! Всю нашу сволочь буду Я мучить казнию стыда!
Из мелкой сволочи вербую рать... (Домик в Коломне); Меж ими нет — замечу кстати — Ни тонкой вежливости знати, Ни ветрености милых шлюх.
Еще разнообразнее и красочнее элементы простонародности и просторечия в прозаическом диалоге, и опять-таки не только в речи персонажей из демократического круга, но и в разговоре персонажей из высшего общества (ср. язык диалога в «Полтаве», «Арапе Петра Великого», «Капитанской дочке» и др.). «Простой народ,— говорит акад. Ф. Е. Корт,— представлялся Пушкину не безразличной массой, а старый гусар думает и говорит у него иначе, нежели выдающий себя за монаха бродяга Варлаам, монах не так, как мужик, мужик отличается ог казака, казак от дворового (например Савельича); мало того: трезвый мужик не похож на пьяного (в шутке: «Сват Иван, как пить мы станем»). В самой «Русалке» мельник и его дочь по — 286 — воззрениям и даже по языку — разные люди»*2. В приемах пушкинского выбора форм просторечия и простонародного языка можно отметить некоторые закономерности. Пушкинский язык избегает всего того, что непонятно и неизвестно в общем литературно-бытовом обиходе. Он чужд экзотики областных выражений, далек от арготизмов (кроме игрецких-карточных в «Пиковой даме», военных, например, в «Домике в Коломне», условно-разбойничьих в «Капитанской дочке», которые все требуются самим контекстом изображаемой действительности). Пушкинский язык почти не пользуется профессиональными и сословными диалектами города (ср., например, отсутствие примет купеческого языка в «Женихе»). Он, в общем, сторонится разговорно-чиновничьего диалекта, который играет такую значительную роль с произведениях Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского. Словом, пушкинскому языку чужды резкие приемы социально-групповой и профессиональной диалектизации литературной речи, столь характерные, например, для языка гоголевской «натуральной школы». Пушкинский язык колеблется между стилями городского просторечия и выражениями простонародного, крестьянского языка. Из области простонародного изыка, кроме той простонародной струи, которая просочилась в обиходный язык интеллигенции, у Пушкина в сказе и диалоге шире всего представлены крестьянские и солдатские стили речи (например, в «Утопленнике», в «Гусаре», в «Рефутации Беранжера»*3 и др.). Но гораздо существеннее проследить ассимиляцию простонародных элементов системой авторского, т. е. литературного, языка. Уже около середины 20-х годов в пушкинском языке наблюдается процесс идеологического и образного сближения с семантикой простонародного языка и народной поэзии (ср., например, стихотворение «Телега жизни»). Работы Пушкина над народными сказками ярко отражает пушкинские приемы воспроизведения эпической простоты народного стиля и пушкинские методы синтезирования литературно-книжного и устно-поэтического творчества. Передавая дух и стиль народной сказки, Пушкин не избегает лирических формул литературного языка. Самый пушкинский синтез состоит в том, что, с одной стороны, он придает лирическое напряжение и широкое, обобщающее содержание формам народной поэзии, а с другой — Пушкин находит в фольклорных образах и приемах могущественное средство национального обновления и демократизации книжно-поэтических стилей. Вот несколько примеров отражения лирической или традиционно-книжной фразеологии в стиле пушкинских сказок: С берегв душой печальной Провожает бег их дальный...
Видит: весь сияя в злате, Царь Салтан сидит в палате На престоле и в венце С грустной думой на лице. (Там же); — 287 — Князь Гвндон тогда вскочил, Громогласно возопил... (Там же); Черной завястн полна. (Сказка о мертвой царевне); Головой на лавку пала И тиха, недвижна стала... (Там же); Братья в горести душевной Все поникли головой. (Там же); Сотворив обряд печальный, Вот они во гроб хрустальный Труп царевны молодой Положили... (Там же); Вдруг погасла, жертвой злобе, На земле твоя краса; Дух твой примут небеса. (Там же); Там за речкой тихоструйной Есть высокая гора. (Там же); И в хрустальном гробе том Спит царевна вечным сном. И МН. др. Ср. приемы смешения народно-поэтических и книжных образов и выражений: Но царевна молодая. Тихомолком расцветая, Между тем росла, росла, Поднялась—и расцвела.
Ты встаешь во тьме глубокой, Круглолицый, светлоокий. И, обычай твой любя, Звезды смотрят на тебя. (Там же) И др. ПОД. Особенно сложны и разнообразны формы этого смешения в «Сказке о золотом петушке», в которой больше всего отслоений литературно-книжной речи. - 288 — Например: Застонала тяжким стоном Глубь долин, н сердце гор Потряслося... Царь, хоть был встревожен сильно, Усмехнулся ей умильно. и т. п.
Процесс воспроизведения народного эпического стиля состоял не только в стилизации непосредственности и простоты выражения, своеобразий наивной народно-поэтической экспрессии, в широком использовании формул народного слога и оборотов просторечия, но и в воссоздании «мировоззрения», духа национальной поэзии. В. Д. Комовский*4 писал Н. М. Языкову (от 25 апреля 1832 г.) о стиле пушкинских сказок: «В сказке Жуковского нахожу я более искусственности, чем у Пушкина. Жуковский как сказочник обрился и приоделся на новый лад, а Пушкин — в бороде и армяке. Читая «Спящую царевну», нельзя забыть, что ее читаешь. Читая же сказку Пушкина, кажется, будто слушаешь рассказ ее, по русскому обычаю, для того, чтоб сон нашел»1. В «Песнях западных славян» Пушкин образует сложный сплав разных систем народно-поэтической фразеологии с выражениями устной речи и книжно-поэтического языка. Тут можно найти отслоения стиля не только народной песни, но и сказки, а больше всего былины. Например: Слышит, воет ночная птица, Не сова воет в Ключе-граде, Она чует беду пеминучу, Не Луна Ключ-город озаряет, Скоро ей искать новой кровли В церкви божией гремят барабаны, Для своих птенцов горемычных. Вся свечами озарена церковь.
Тут и смерть ему приключилась. (Янко Марнавич) Ср. ту же формулу конца в ряде былин и песен из сборника Кирши Давыдова; например, так заканчиваются «Гришка Растрига», «Ермак взял Сибирь», «Дурьня» и др.2 Ср. у Пушкина песенно-лирические формулы: Против солнышка луна не пригреет, Против милой жена не утешит.
Литературное наследство. М, 1935, № 19—21, с 79-80. Связь языка и стиля «Песен западных славян» с «Древними русскими (илн российскими) стихотворениями», собранными Киршей Даниловым, несомненна. См. издания 1804 и 1818 гг. См. также: Сборник Кирши Данилова/Под ред. П. Н. Шеффера. СПб., 1901 *5« — 289 —
Стала пухнуть прекрасная Елена, Стали байты Елена брюхата. Каково-то будет ей от мужа, Как воротится он нз-за моря! (Феодор и Елена); Круглый год проходит, и — Феодор Воротился на свою сторонку. Вся деревня бежит к нему навстречу. Все его приветливо поздравляют... (Там же); Отвечает Георгий угрюмо: «Из ума, старик, видно, выжил, Коли лаешь безумные речи». Старый Петро пуще осердился, Пуще он бранится, бушует. (Песня о Георгии Черном) и т. п.
Ср. язык «Сказки о рыбаке и рыбке». Ср. также: Между ими хлещет кровь ручьями, Как потоки осени дождливой. (Видение короля); А суки дерев так и трещали, Ломаясь, как замерзлые прутья. (Марко Якубович) А рядом с этими народно-поэтическими оборотами располагаются выражения и образы литературно-книжной речи: Ужасом в нем замерло сердце...
Рано утром, чуть заря зардела... (Яныш Королевич): Неподвижно глядел на него Марко, Очарован ужасным его взором. (Марко Якубович) Вместе с тем в стиль этого былинного цикла широко и свободно вливаются церковнославянские формулы, характеризующие христианскую культуру славянства (в противовес туркам и татарам): Громко мученик господу взмолился: «Прав ты, боже, меня наказуя! Плоть мою передай на растерэанье, Лишь помилуй мне душу, Иисусе!»
— 290 —
Нарекает жабу Иваном (Грех велик христианское имя Нарещи такой поганой тварн!) (Феодор и Елена); «Воротись, ради господа бога: Не введи ты меня в искушенье!» (Песня о Георгии Черном) Иногда стиль песен сливается с языком старорусского житийного повествования: Поднял ои голову Елены, Стал ее целовать умиленно, И мертвые уста отворились, Голова Елены провещала...
В некоторых случаях этот былинный язык склоняется к формам стиля старорусских героических повестей (вроде «Слова о полку Иго-реве»): Кровью были покрыты наши саблн С острия по самой рукояти.
Кровь по сабле свежая струится С вострня до самой рукояти. (Видение короля) Безыскуственная «народность» пушкинского фольклорного стиля особенно ощутительна при сопоставлении стихов Пушкина с циклом «Сербских песен» А. X. Востокова. Например, у Востокова в «Жалобной песне благородной Асан-Аг иницы» (Северные цветы на 1827 г.): Не снег то, не белые лебеди, А белеется шатер Асан-Аги, Где он лежит тяжко раненый. У Пушкина в стихотворении «Что белеетея на горе зеленой?» (1835): То не снег и не лебедн белы, А шатер Агн Асан-аги. Он лежит в нем, весь люто нзраиен. У Востокова: Вняла жена таковы слова; Стоит, цепенея от горести; Вдруг конский топот заслышала: Взметалась жена Асан-Агн, Чтоб с башнн из окна ей низринуться. - 291 — У Пушкина: Как услышала мужнины речи, Запечалилась бедная Кадуна. Она слышит, на дворе бьюг кони; Побежала Асан-агиница, Хочет броситься, бедная, в окошко. У Востокова: Успокоилась тогда Агнница, Обнимает брата с горькой жалобой: «Ах, братец, какое посрамленье мне! Выгоняют меня от пятерых детей!» У Пушкина: Воротилась Асан-Агнница, И повисла она брату на шею — * «Братец, милый, что за посрамленье! Меня гонят от пятерых деток». Понятно, что у Пушкина в стиле «Песен западных славян» не встречается таких выражений традиционного книжно-поэтнческого языка, противоречащих духу русской народной поэзии, как, например, в «Сербских песнях» А. X. Востокова: Небожители солнце утешали. (Девица и солнце); Чтоб сердце не расторглося злой тоской. (Жалобная песня благородной Асан-Агиницы); И тогда же, от безмерная жалости, На детей взирая, предала свой дух. (Там же) ' Пушкинские «дополнения» в «Песнях западных славян» говорят сами за себя. Таковы, например, стихи, не находящие никаких соответствий у Мериме в книге «Guzla», из которой Пушкин заимствовал большую часть песен для перевода: Поделом тебе, старый бесстыдник! Ах да баба! Отделала(сь) славно!
Оттого мой дух и ноет... (Конь, XVI) С конца 20-х годов простонародные слова и выражения в пушкинском языке начинают свободно двигаться в сферу авторского стиля и здесь смешиваются с литературно-книжными формами речи. Пушкин как бы стремится сочетать «крайности», объединить противоположные разновидности литературных стилей. С. П. Шевырев так писал об этой особенности пушкинского языка последней поры: «Пушкин не пренебрегал ни единым словом русским и умел, часто См.: Востоков А. X. Стихотворения. Л., 1935. — 292 —
взявши самое простонародное слово нз уст черни, оправлять его так в стихе своем, что оно теряло свою грубость. В этом отношении он сходствует с Дантом, Шекспиром, с нашим Ломоносовым и Державиным. Прочтите стихи в «Медном всаднике»: ...Нева всю ночь Рвалася к морю против бури, Не одолев их буйной дурн, И спорить стало ей невмочь. Здесь слова буйная дурь и невмочь вынуты из уст черни. Пушкин вслед за старшими мастерами указал нам на простонародный язык как на богатую сокровищницу, требующую исследований»1. Ср. другие примеры смешения простонародного с книжно-литературным или литературно-разговорным: Не ведаю, в каком бы он предмете Был знатоком, хоть строг он на словах, Но черт его несет судить о свете... (Сапожник, 1829) Такие смутные мне мыслн все наводит, Что злое иа меня уныние находит. Хоть плюнуть да бежать. (Когда за городом задумчив, 1836); И мало горя мне, свободно ли печать Морочит олухов, иль чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура. (Из Пиндемонти, 1836) Ср. в прозе: «хлопнул двери ему под-нос» («Станционный смотритель»); «вытянул он пять стаканов» (там жеД^ «баба здоровенная» («История села Горюхина»); «он надеялся выместить убыток на старой купчихе» («Гробовщик»); «заставал их без дела глазеющих в окно на прохожих» (там же); «любил хлебнуть лишнее» («Капитанская дочка»); «со смеху чуть не валялся»; «моя любовь уже не казалась батюшке пустою блажью» (там же); «краснорожий старичок... гнуся, начал читать» («Кирджали») и т. п. Итак, вступая в сферу литературной речи, простонародная струя смешивается с формами литературно-книжного, иногда церковнославянского языка. Процесс образования нового демократического национально-литературного языка был связан с семантическим углублением и образ-ио-идеологическим обогащением живой русской речи2. Осуществляя 1 Московитянин, 1841, № 9, ч. 5, с. 269; ср. также: Сыроегин Г. Речевые стнлн в «Капитанской дочке» А. С. Пушкина.— В сб.: Стиль и язык А. С. Пуш кина. М., 1937. 2 См. статьи А. С. Орлова «Пушкин — создатель русского литературного языка» н мою «Пушкин и русский язык» в Изв. АН СССР. Отд. ОН (1937, -№ 2—3); ср. также: Орлов А. С. Пушкин — создатель русского литературного языка.— В кн.: Временник Пушкинской Комиссии АН СССР. М.—Л., 1937, яып. 3. — 293 -*
эту задачу, Пушкин безмерно расширяет границы литературного языка, отбирая из старинного языка, из церковнокнижной письменности, из классических стилей XVIII в., из романтических стилей первой четверти XIX в. все го, что носило яркий отпечаток русской национально-исторической характерности, что могло без усилий сочетаться с общепонятными формами выражения, что придавало русскому языку остроту, свежесть и яркую выразительность. Поэтому в пушкинском стиле с конца 20-х годов своеобразно комбинируются самые разнообразные фразеологические серии. § 14. ЗНАЧЕНИЕ ПУШКИНА В ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА Итак, в языке Пушкина впервые пришли в равновесие основные стихни русской речи. Осуществив своеобразный синтез основных стихий русского литературного языка, Пушкин навсегда стер границы между классическими тремя стилями XVIII в. Разрушив эту схему, Пушкин создал и санкционировал многообразие национальных стилей, многообразие стилистических контекстов, спаянных темой и содержанием. Вследствие этого открылась возможность бесконечного индивидуально-художественного варьирования литературных стилей. Таким образом, широкая национальная демократизация литературной речи давала простор росту индивидуально-творческих стилей в пределах общелитературной нормы. Необычайно глубоко писал о роли Пушкина как русского национального поэта Гоголь: «При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте... В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все его пространство». (Несколько слов о Пушкине)*1. «Нет сомнения,— говорил позже И. С. Тургенев,— что он (Пушкин) создал наш поэтический, наш литературный язык и что нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его гением» (Речь на открытии памятника А. С. Пушкину, 1880)*2. А. Н. Островский связывал с именем Пушкина высвобождение национальной русской мысли из-под гнета условных приемов и вступление русского литературного языка как равноправного члена в семью западноевропейских языков. Однако русская литературная речь в своем развитии не сразу направилась по прямому широкому пути, проложенному гением Пушкина. В 20—40-е годы русская литература, как бы пораженная великими стилистическими открытиями Пушкина, стремится вобрать в себя и те стили и диалекты живой речи, которые не были использованы или не были исчерпаны Пушкиным, а именно: разные разговорно-бытовые стили города, язык чиновничества, разночинной интеллигенции, разные городские профессиональные диалекты. Эти формы выражения надвигались на старую культуру речи и грозили ей коренной ломкой*3. VII. Язык Лермонтова § 1. ЯЗЫК ЛЕРМОНТОВА И ЕГО ОТНОШЕНИЕ К ПУШКИНСКОМУ ЯЗЫКУ В языке Пушкина заключаются истоки всех последующих течений русской поэзии XIX в. Прямое или косвенное воздействие пушкинского языка ощутительно на всех литературных стилях 30 — 40-х годов. Борьба с Пушкиным, обход его поэтической системы (например, в стиле Бенедиктова) не исключали зависимости от нее. Переворот, произведенный Пушкиным в истории литературного языка, сказывался на всех стилях русской литературы. Тем более, что всеобъемлющая широта пушкинского творчества открывала возможности и романтикам и реалистам извлекать новые художественные средства и творческие приемы из сокровищницы пушкинского языка. Своевременным и современным могло быть лишь продолжение, расширение или восполнение пушкинской поэтической реформы. Поэтические стили Жуковского, Козлова*1, Подолинского*2, с другой стороны — Баратынского, Вяземского*3, Ден. Давыдова, с третьей — Рылеева, Полежаева*4, А. Одоевского*5, с четвертой — Тютчева, Шевырева*6, Хомякова*7, Языкова и др., наконец, стили Кукольника*8, позднее — Тимофеева*9, Бенедиктова*10 и др., испытывая воздействие пушкинского языка, в то же время двигались по другим путям и перепутьям. Понятно, что и в этих художественных системах было выработано много таких выражений, образов, оборотов, конструкций (не говоря уж о новых технических средствах стиха), которые нуждались в объединении и примирении с пушкинским стилем. Именно так понимал свою литературно-языковую задачу Лермонтов в первый период своей литературной деятельности (до 1836 г.). Классицизм был побежден Пушкиным, и Лермонтов не возвращается к его жанрам и стилям, влияние которых еще заметно на раннем пушкинском языке. Но романтическая культура художественного слова не была целиком признана Пушкиным. Напротив, иногда Пушкин противопоставлял ей свой стиль, борясь с ее формами. Лермонтов, стремясь воспользоваться наиболее ценным из того груза поэтических традиций, который остался неиспользованным в творчест- — 295 — ве Пушкина, напрягает русский язык и русский стих, старается придать ему новое обличие, сделать его острым и страстным. Он, по образному выражению Б. М. Эйхенбаума, стремится «разгорячить кровь русской поэзии, вывести ее из состояния пушкинского равновесия»1. Современники Лермонтова глубоко понимали и чувствовали значение пушкинского языка и стиля для творчества Лермонтова. С. П. Шевырев писал: «Узник», «Ветка Палестины», «Памяти А. И. Одоевского», «Разговор между журналистом, читателем и писателем» и «Дары Терека» напоминают совершенно стиль Пушкина». Приведя из «Узника» строфы с ярким народно-позтическим отпечатком: Добрый конь в зеленом поле Только слышно: за дверями, Без узды, один, на ноле Звучномерными шагами, Скачет весел н игрив. Ходит в тишине ночной Хвост по ветру распустив... Безответный часовой. Шевырев замечает: эти «стихи как будто написал Пушкин. Кто хорошо знаком с лирою сего последнего, тот, конечно, согласится с нами»2. О языке лермонтовского стихотворения «Журналист, читатель и писатель» Белинский отзывался так: «Разговорный язык этой пьесы — верх совершенства; резкость суждений, тонкая и едкая насмешка, оригинальность и поразительная верность взглядов и замечаний — изумительны. Исповедь поэта, которой оканчивается пьеса, блестит слезами, говорит чувствами»3. Барон Розен, второстепенный поэт, драматург и критик пушкинской эпохи, не принимая того нового и оригинального, что вносилось Лермонтовым в стиль русской поэзии, писал о связи языка Лермонтова с языком Пушкина: «Лермонтов удачно перенял легкость и звучность и самый склад стиха, ясность и гибкость языка и образ выражения Пушкина»4. Говоря о языке стихотворения «Памяти А. И. Одоевского», Розен отмечает: «В этой пьесе Лермонтов всего удачнее перенял манеру, обороты, образ воззрения, а местами даже и собственность Пушкина; вся поэзия так и пахнет н блещет Пушкиным!» Связь языка Лермонтова с языком Пушкина очевидна. Неизгладимая печать пушкинского стиля лежит на всех ранних стихотворениях Лермонтова. Пушкинские образы, выражения, обороты, синтаксические ходы встречаются почти в каждой строчке. Исследователи (Висковатов, Нейман5, Семенов, Дюшен, проф. Сумцов, Эйхенбаум 1 Эйхенбаум Ь. М. Мелодика русского лирического стнха. Пг., 1922, с. 91 — 92. 2 Шевырев С. П. Стихотворения Лермонтова. — Москвитянин, 1841, т. 2, № 4. с. 525—540. 3 Отечественные записки, 1841, т. 14, № 2. 4 Розен £. Ф. О стихотворениях Лермонтова. — Сын отечества, 1843, кн. 3, с. 3-4. 8 См.: Нейман Б. В. Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова. Киев, 1914; ср. примечания к Полному собранию сочинений М. Ю. Лермонтова. М.—Л., 1936—1937, т. 1—4. — 296 —
я др.) отметили множество совпадений в языке Лермонтова с языком Пушкина. Язык Лермонтова переполнен пушкинскими образами, метафорами и оборотами. Достаточно привести два-три примера. В первой редакции «Демона» (1829): Все оживилось в нем, и вновь Погибший ведает любовь.
Но чувства в нем кипят, |