Издание третье

ПРОСТОРЕЧИЯ И «ПРОСТОНАРОДНОГО» ЯЗЫКА

В ЯЗЫКЕ ПУШКИНА

В пушкинском стиле 20-х годов расширяется область устного просторечия. Просторечие несет с собой в пушкинский язык свою систему слов, значений и образов. Так, полированная манерность отвлеченных метафор французского стиля разрушается простыми словами и образами, тесно связанными с повседневным бытом. Сло­во, идиома в просторечии тесно слиты с предметом и носят резкий отпечаток социальной среды, образа говорящего субъекта, его экс­прессии. Вместе со словами и выражениями просторечия и простона­родного языка вторгаются в литературный язык и синтаксические конструкции живой устной речи. Например:

Я, вспыхнув, говорил тебе немного крупно, Потешил дерзости бранчивую свербсжь — Но извини меня: мне было невтерпеж.

(Второе послание к цензору, 1824);

Как загасить вонючую лучинку?

Как уморить Курнлку моего?

Дан мне совет.— Да... плюнугь на него.

Я сам служивый: мне домой Пора убраться но. покой.

Слова, непосредственно обозначая предметы, создают реалистиче­ский стиль изображения. В средний слог литературного языка, в ав­торское повествование входят такие предметы и их обозначения, ко­торые до сих пор игнорировались дворянской литературно-языковой традицией '. Например, в «Графе Нулине» Наталья Павловна:

...скоро как-то развлеклась Индейки с криком выступали

Перед окном возникшей дракой Вослед за мокрым петухом;

Козла с дворовою собакой Три утки полоскались в луже;

И ею тихо занялась. Шла баба через грязный двор

Кругом мальчишки хохотали. Белье повесить на забор.
Меж тем печально, под окном,

В «Домике в Коломне»:

При ней варилась гречневая каша... Бывало, мать давным-давно храпела, А дочка — на луну еще смотрела...

Кричит: «Да перестаньте плакать И все одно и то же квакать...».

В стихотворении «Румяный критик мой» (1830) сам автор ведет разговор с критиком в той же развязной, непринужденно-фамильяр­ной атмосфере просторечия:

Румяный критик мой, насмешник толстопузый, Готовый век трунить над нашей томной музой, Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной, Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой... Что, брат? уж не трунишь, тоска берет — ага!

В стихотворении «Моя родословная» (1830) авторский монолог вбирает в себя «простонародные» слова:

И не якшаюсь с новой знатью, И крови спесь угомонил. Я сам большой: я мещанин.

В авторский стиховой стиль теперь проникают даже такие грубые слова, как сволочь, шлюха:

А, вы ребята подлецы, — Вперед! Всю нашу сволочь буду Я мучить казнию стыда!

(О мцва пламенной сатиры!..);

Из мелкой сволочи вербую рать... (Домик в Коломне);

Меж ими нет — замечу кстати — Ни тонкой вежливости знати, Ни ветрености милых шлюх.

(Ненапечатанная строфа гл. 4 «Евгения Оне гина»)

Еще разнообразнее и красочнее элементы простонародности и просторечия в прозаическом диалоге, и опять-таки не только в речи персонажей из демократического круга, но и в разговоре персонажей из высшего общества (ср. язык диалога в «Полтаве», «Арапе Петра Великого», «Капитанской дочке» и др.). «Простой народ,— говорит акад. Ф. Е. Корт,— представлялся Пушкину не безразличной мас­сой, а старый гусар думает и говорит у него иначе, нежели выдающий себя за монаха бродяга Варлаам, монах не так, как мужик, мужик отличается ог казака, казак от дворового (например Савельича); ма­ло того: трезвый мужик не похож на пьяного (в шутке: «Сват Иван, как пить мы станем»). В самой «Русалке» мельник и его дочь по

— 286 —

воззрениям и даже по языку — разные люди»*². В приемах пушкин­ского выбора форм просторечия и простонародного языка можно от­метить некоторые закономерности. Пушкинский язык избегает всего того, что непонятно и неизвестно в общем литературно-бытовом оби­ходе. Он чужд экзотики областных выражений, далек от арготизмов (кроме игрецких-карточных в «Пиковой даме», военных, например, в «Домике в Коломне», условно-разбойничьих в «Капитанской дочке», которые все требуются самим контекстом изображаемой действитель­ности). Пушкинский язык почти не пользуется профессиональными и сословными диалектами города (ср., например, отсутствие примет купеческого языка в «Женихе»). Он, в общем, сторонится разговор­но-чиновничьего диалекта, который играет такую значительную роль с произведениях Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского. Словом, пуш­кинскому языку чужды резкие приемы социально-групповой и про­фессиональной диалектизации литературной речи, столь характерные, например, для языка гоголевской «натуральной школы». Пушкинский язык колеблется между стилями городского просторечия и выраже­ниями простонародного, крестьянского языка. Из области простона­родного изыка, кроме той простонародной струи, которая просочи­лась в обиходный язык интеллигенции, у Пушкина в сказе и диалоге шире всего представлены крестьянские и солдатские стили речи (на­пример, в «Утопленнике», в «Гусаре», в «Рефутации Беранжера»*³ и др.).

Работы Пушкина над народными сказками ярко отражает пуш­кинские приемы воспроизведения эпической простоты народного сти­ля и пушкинские методы синтезирования литературно-книжного и устно-поэтического творчества. Передавая дух и стиль народной сказ­ки, Пушкин не избегает лирических формул литературного языка. Са­мый пушкинский синтез состоит в том, что, с одной стороны, он при­дает лирическое напряжение и широкое, обобщающее содержание формам народной поэзии, а с другой — Пушкин находит в фольклор­ных образах и приемах могущественное средство национального об­новления и демократизации книжно-поэтических стилей. Вот несколь­ко примеров отражения лирической или традиционно-книжной фра­зеологии в стиле пушкинских сказок:

С берегв душой печальной Провожает бег их дальный...

(Сказка о царе Салтане);

Видит: весь сияя в злате, Царь Салтан сидит в палате На престоле и в венце С грустной думой на лице.

(Там же); — 287 —

Князь Гвндон тогда вскочил, Громогласно возопил...

(Там же);

Черной завястн полна.

Головой на лавку пала И тиха, недвижна стала...

(Там же);

Братья в горести душевной Все поникли головой.

(Там же);

Сотворив обряд печальный, Вот они во гроб хрустальный Труп царевны молодой Положили...

(Там же);

Вдруг погасла, жертвой злобе,

На земле твоя краса;

Дух твой примут небеса.

(Там же);

Там за речкой тихоструйной Есть высокая гора.

(Там же);

И в хрустальном гробе том Спит царевна вечным сном.

И МН. др.

Ср. приемы смешения народно-поэтических и книжных образов и выражений:

Но царевна молодая. Тихомолком расцветая, Между тем росла, росла, Поднялась—и расцвела.

(Сказка о мертвой царевне);

Ты встаешь во тьме глубокой, Круглолицый, светлоокий. И, обычай твой любя, Звезды смотрят на тебя.

(Там же) И др. ПОД.

Особенно сложны и разнообразны формы этого смешения в «Сказке о золотом петушке», в которой больше всего отслоений ли­тературно-книжной речи.

- 288 —

Например:

Глубь долин, н сердце гор

Потряслося...

Царь, хоть был встревожен сильно,

Усмехнулся ей умильно.

и т. п.

В. Д. Комовский*⁴ писал Н. М. Языкову (от 25 апреля 1832 г.) о стиле пушкинских сказок:

«В сказке Жуковского нахожу я более искусственности, чем у Пушкина. Жуковский как сказочник обрился и приоделся на новый лад, а Пушкин — в бороде и армяке. Читая «Спящую царевну», нель­зя забыть, что ее читаешь. Читая же сказку Пушкина, кажется, буд­то слушаешь рассказ ее, по русскому обычаю, для того, чтоб сон на­шел»¹.

В «Песнях западных славян» Пушкин образует сложный сплав разных систем народно-поэтической фразеологии с выражениями уст­ной речи и книжно-поэтического языка. Тут можно найти отслоения стиля не только народной песни, но и сказки, а больше всего былины.

Например:

Слышит, воет ночная птица, Не сова воет в Ключе-граде,

Она чует беду пеминучу, Не Луна Ключ-город озаряет,

Скоро ей искать новой кровли В церкви божией гремят барабаны,

Для своих птенцов горемычных. Вся свечами озарена церковь.

(Видение короля);

Тут и смерть ему приключилась. (Янко Марнавич)

Ср. ту же формулу конца в ряде былин и песен из сборника Кир­ши Давыдова; например, так заканчиваются «Гришка Растрига», «Ермак взял Сибирь», «Дурьня» и др.²

Ср. у Пушкина песенно-лирические формулы:

Против солнышка луна не пригреет, Против милой жена не утешит.

(Яныш Королевич) Ср. фразеологию сказочного типа:

Литературное наследство. М, 1935, № 19—21, с 79-80.

Связь языка и стиля «Песен западных славян» с «Древними русскими (илн российскими) стихотворениями», собранными Киршей Даниловым, несомненна. См. издания 1804 и 1818 гг. См. также: Сборник Кирши Данилова/Под ред. П. Н. Шеффера. СПб., 1901 *⁵«

— 289 —

Круглый год проходит, и — Феодор Воротился на свою сторонку. Вся деревня бежит к нему навстречу. Все его приветливо поздравляют...

(Там же);

Отвечает Георгий угрюмо: «Из ума, старик, видно, выжил, Коли лаешь безумные речи». Старый Петро пуще осердился, Пуще он бранится, бушует.

и т. п.

Между ими хлещет кровь ручьями, Как потоки осени дождливой.

А суки дерев так и трещали, Ломаясь, как замерзлые прутья.

А рядом с этими народно-поэтическими оборотами располагаются выражения и образы литературно-книжной речи:

Ужасом в нем замерло сердце...

(Видение короля);

Рано утром, чуть заря зардела...

Неподвижно глядел на него Марко, Очарован ужасным его взором.

Вместе с тем в стиль этого былинного цикла широко и свободно вливаются церковнославянские формулы, характеризующие христи­анскую культуру славянства (в противовес туркам и татарам):

Громко мученик господу взмолился: «Прав ты, боже, меня наказуя! Плоть мою передай на растерэанье, Лишь помилуй мне душу, Иисусе!»

(Видение короля);

— 290 —

«Воротись, ради господа бога: Не введи ты меня в искушенье!»

Иногда стиль песен сливается с языком старорусского житийного повествования:

Поднял ои голову Елены, Стал ее целовать умиленно, И мертвые уста отворились, Голова Елены провещала...

(Феодор и Елена)

В некоторых случаях этот былинный язык склоняется к формам стиля старорусских героических повестей (вроде «Слова о полку Иго-реве»):

Кровью были покрыты наши саблн С острия по самой рукояти.

(Битва у Зеницы-Великой);

Кровь по сабле свежая струится С вострня до самой рукояти.

Безыскуственная «народность» пушкинского фольклорного стиля особенно ощутительна при сопоставлении стихов Пушкина с циклом «Сербских песен» А. X. Востокова.

Например, у Востокова в «Жалобной песне благородной Асан-Аг иницы» (Северные цветы на 1827 г.):

Не снег то, не белые лебеди, А белеется шатер Асан-Аги, Где он лежит тяжко раненый.

У Пушкина в стихотворении «Что белеетея на горе зеленой?» (1835):

То не снег и не лебедн белы,

А шатер Агн Асан-аги.

Он лежит в нем, весь люто нзраиен.

У Востокова:

Вняла жена таковы слова;

Стоит, цепенея от горести;

Вдруг конский топот заслышала:

Взметалась жена Асан-Агн,

Чтоб с башнн из окна ей низринуться.

- 291 —

У Пушкина:

Запечалилась бедная Кадуна.

Она слышит, на дворе бьюг кони;

Побежала Асан-агиница,

Хочет броситься, бедная, в окошко.

У Востокова:

Успокоилась тогда Агнница, Обнимает брата с горькой жалобой: «Ах, братец, какое посрамленье мне! Выгоняют меня от пятерых детей!»

У Пушкина:

Воротилась Асан-Агнница, И повисла она брату на шею — * «Братец, милый, что за посрамленье! Меня гонят от пятерых деток».

Понятно, что у Пушкина в стиле «Песен западных славян» не встречается таких выражений традиционного книжно-поэтнческого языка, противоречащих духу русской народной поэзии, как, напри­мер, в «Сербских песнях» А. X. Востокова:

Чтоб сердце не расторглося злой тоской.

И тогда же, от безмерная жалости, На детей взирая, предала свой дух.

(Там же) '

Пушкинские «дополнения» в «Песнях западных славян» говорят сами за себя. Таковы, например, стихи, не находящие никаких соот­ветствий у Мериме в книге «Guzla», из которой Пушкин заимствовал большую часть песен для перевода:

Поделом тебе, старый бесстыдник! Ах да баба! Отделала(сь) славно!

(Федор и Елена, IV);

Оттого мой дух и ноет...

С конца 20-х годов простонародные слова и выражения в пуш­кинском языке начинают свободно двигаться в сферу авторского сти­ля и здесь смешиваются с литературно-книжными формами речи. Пушкин как бы стремится сочетать «крайности», объединить противо­положные разновидности литературных стилей. С. П. Шевырев так писал об этой особенности пушкинского языка последней поры: «Пушкин не пренебрегал ни единым словом русским и умел, часто

См.: Востоков А. X. Стихотворения. Л., 1935.

— 292 —

...Нева всю ночь Рвалася к морю против бури, Не одолев их буйной дурн, И спорить стало ей невмочь.

Здесь слова буйная дурь и невмочь вынуты из уст черни. Пуш­кин вслед за старшими мастерами указал нам на простонародный язык как на богатую сокровищницу, требующую исследований»¹. Ср. другие примеры смешения простонародного с книжно-литературным или литературно-разговорным:

Не ведаю, в каком бы он предмете

Был знатоком, хоть строг он на словах,

Но черт его несет судить о свете...

Такие смутные мне мыслн все наводит, Что злое иа меня уныние находит. Хоть плюнуть да бежать.

И мало горя мне, свободно ли печать

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Ср. в прозе: «хлопнул двери ему под-нос» («Станционный смот­ритель»); «вытянул он пять стаканов» (там жеД^ «баба здоровен­ная» («История села Горюхина»); «он надеялся выместить убыток на старой купчихе» («Гробовщик»); «заставал их без дела глазе­ющих в окно на прохожих» (там же); «любил хлебнуть лишнее» («Капитанская дочка»); «со смеху чуть не валялся»; «моя любовь уже не казалась батюшке пустою блажью» (там же); «красноро­жий старичок... гнуся, начал читать» («Кирджали») и т. п.

Итак, вступая в сферу литературной речи, простонародная струя смешивается с формами литературно-книжного, иногда церковносла­вянского языка.

Процесс образования нового демократического национально-лите­ратурного языка был связан с семантическим углублением и образ-ио-идеологическим обогащением живой русской речи². Осуществляя

— 293 -*

§ 14. ЗНАЧЕНИЕ ПУШКИНА В ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

Итак, в языке Пушкина впервые пришли в равновесие основные стихни русской речи. Осуществив своеобразный синтез основных сти­хий русского литературного языка, Пушкин навсегда стер границы между классическими тремя стилями XVIII в. Разрушив эту схему, Пушкин создал и санкционировал многообразие национальных сти­лей, многообразие стилистических контекстов, спаянных темой и со­держанием. Вследствие этого открылась возможность бесконечного индивидуально-художественного варьирования литературных стилей. Таким образом, широкая национальная демократизация литератур­ной речи давала простор росту индивидуально-творческих стилей в пределах общелитературной нормы. Необычайно глубоко писал о роли Пушкина как русского национального поэта Гоголь: «При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте... В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему гра­ницы и более показал все его пространство». (Несколько слов о Пушкине)*¹. «Нет сомнения,— говорил позже И. С. Тургенев,— что он (Пушкин) создал наш поэтический, наш литературный язык и что нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его гением» (Речь на открытии памятника А. С. Пушкину, 1880)*². А. Н. Островский связывал с именем Пушкина высвобождение на­циональной русской мысли из-под гнета условных приемов и вступ­ление русского литературного языка как равноправного члена в семью западноевропейских языков. Однако русская литературная речь в своем развитии не сразу направилась по прямому широкому пути, проложенному гением Пушкина. В 20—40-е годы русская ли­тература, как бы пораженная великими стилистическими открытиями Пушкина, стремится вобрать в себя и те стили и диалекты живой ре­чи, которые не были использованы или не были исчерпаны Пушки­ным, а именно: разные разговорно-бытовые стили города, язык чи­новничества, разночинной интеллигенции, разные городские профес­сиональные диалекты. Эти формы выражения надвигались на старую культуру речи и грозили ей коренной ломкой*³.

VII. Язык Лермонтова

§ 1. ЯЗЫК ЛЕРМОНТОВА И ЕГО ОТНОШЕНИЕ К ПУШКИНСКОМУ ЯЗЫКУ

В языке Пушкина заключаются истоки всех последующих тече­ний русской поэзии XIX в. Прямое или косвенное воздействие пуш­кинского языка ощутительно на всех литературных стилях 30 — 40-х годов. Борьба с Пушкиным, обход его поэтической системы (на­пример, в стиле Бенедиктова) не исключали зависимости от нее. Пе­реворот, произведенный Пушкиным в истории литературного языка, сказывался на всех стилях русской литературы. Тем более, что все­объемлющая широта пушкинского творчества открывала возможнос­ти и романтикам и реалистам извлекать новые художественные сред­ства и творческие приемы из сокровищницы пушкинского языка.

Своевременным и современным могло быть лишь продолжение, расширение или восполнение пушкинской поэтической реформы.

Поэтические стили Жуковского, Козлова*¹, Подолинского*², с дру­гой стороны — Баратынского, Вяземского*³, Ден. Давыдова, с треть­ей — Рылеева, Полежаева*⁴, А. Одоевского*⁵, с четвертой — Тютче­ва, Шевырева*⁶, Хомякова*⁷, Языкова и др., наконец, стили Куколь­ника*⁸, позднее — Тимофеева*⁹, Бенедиктова*¹⁰ и др., испытывая воздействие пушкинского языка, в то же время двигались по другим путям и перепутьям. Понятно, что и в этих художественных систе­мах было выработано много таких выражений, образов, оборотов, конструкций (не говоря уж о новых технических средствах стиха), которые нуждались в объединении и примирении с пушкинским сти­лем. Именно так понимал свою литературно-языковую задачу Лер­монтов в первый период своей литературной деятельности (до 1836 г.). Классицизм был побежден Пушкиным, и Лермонтов не воз­вращается к его жанрам и стилям, влияние которых еще заметно на раннем пушкинском языке. Но романтическая культура художествен­ного слова не была целиком признана Пушкиным. Напротив, иногда Пушкин противопоставлял ей свой стиль, борясь с ее формами. Лер­монтов, стремясь воспользоваться наиболее ценным из того груза по­этических традиций, который остался неиспользованным в творчест-

— 295 —

ве Пушкина, напрягает русский язык и русский стих, старается при­дать ему новое обличие, сделать его острым и страстным. Он, по об­разному выражению Б. М. Эйхенбаума, стремится «разгорячить кровь русской поэзии, вывести ее из состояния пушкинского равно­весия»¹.

Добрый конь в зеленом поле Только слышно: за дверями,

Без узды, один, на ноле Звучномерными шагами,

Скачет весел н игрив. Ходит в тишине ночной

Хвост по ветру распустив... Безответный часовой.

Шевырев замечает: эти «стихи как будто написал Пушкин. Кто хорошо знаком с лирою сего последнего, тот, конечно, согласится с нами»². О языке лермонтовского стихотворения «Журналист, чита­тель и писатель» Белинский отзывался так: «Разговорный язык этой пьесы — верх совершенства; резкость суждений, тонкая и едкая на­смешка, оригинальность и поразительная верность взглядов и заме­чаний — изумительны. Исповедь поэта, которой оканчивается пьеса, блестит слезами, говорит чувствами»³.

Барон Розен, второстепенный поэт, драматург и критик пушкин­ской эпохи, не принимая того нового и оригинального, что вносилось Лермонтовым в стиль русской поэзии, писал о связи языка Лермон­това с языком Пушкина: «Лермонтов удачно перенял легкость и звучность и самый склад стиха, ясность и гибкость языка и образ выражения Пушкина»⁴. Говоря о языке стихотворения «Памяти А. И. Одоевского», Розен отмечает: «В этой пьесе Лермонтов всего удачнее перенял манеру, обороты, образ воззрения, а местами даже и собственность Пушкина; вся поэзия так и пахнет н блещет Пуш­киным!»

Связь языка Лермонтова с языком Пушкина очевидна. Неизгла­димая печать пушкинского стиля лежит на всех ранних стихотворе­ниях Лермонтова. Пушкинские образы, выражения, обороты, синтак­сические ходы встречаются почти в каждой строчке. Исследователи (Висковатов, Нейман⁵, Семенов, Дюшен, проф. Сумцов, Эйхенбаум

— 296 —

Язык Лермонтова переполнен пушкинскими образами, метафора­ми и оборотами.

Достаточно привести два-три примера.

В первой редакции «Демона» (1829):

Все оживилось в нем, и вновь Погибший ведает любовь.

(II, 386) Ср. у Пушкина в «Полтаве»:

Но чувства в нем кипят,